Том 1. Голый год - Страница 72

– Одно дело, надо подкрепиться! Бывалыча как в старину-то, завертки на оглоблях у саней руками отогревали, а теперича што…

– Эх, касатка, мало ты даешь, сё-таки!

– «Это бууудет последний и решительный бой!»

В оркестре – самое главное – барабан. Шшшш, – шелестят лапти. Мандатная комиссия. Этак, почавкивая, открывают съезд советов: доедают колбасу. «Кто не работает – тот не ест». И махорка, этак колечками, идет под люстру. Где некогда в Государственном Банке стоял Александр II, сейчас стоит Ленин –

– в Москве, на Кремлевской площади, в кепке.

В зале собрания не разбелесилась еще вчерашняя махорка, – хотя и не видно его, все же лежит где-то, скребется и дышит старый огромный, в чесотке, ирландский дог. – Ну, конечно: доклад о международном положении. – Товарищу Ордыниной перекинуться через кафедру, руку закинуть, и –

– Интернационал! Антанта! Всемирный капитализм! Всемирная революция! Кулак малых государств. Малая Антанта! Третий Интернационал и Коминтерн! Всемирный социализм! Белые, зеленые, красные: белые банды, красная армия и зеленая сволочь! – В экспрессе дней волокита Памира без дней сошествия – не со креста, а с Памира, не Христа, а нас.

– А ничего бабочка. Красивенькая!

– У-у, люта!

– А маловато колбасы дали, сё-таки…

– Слышь, Мерзеев, а у нас в Чанках волки мерина задрали у Павлюкова.

– Ну?!.

– «Это будет последний и решительный бой!»… И товарищ Ордынина сходит – не с Памира, – а с кафедры.

– Товарищи! Потому как я беднейший крестьянин стою на трех уездах, в трех уездах моего петуха слыхать, потому я хочу высказаться на резолюцию. У нас, товарищи, не социлизм, а скотолизация! Вон в том углу сидит господин товаришш Буфеев, а он из нашего совхоза, заморил трех народных коров и буржак. А лизарюцию мы примаем! Правильно! Буржуаков нам не надоть. А што касается комун, то тоже не надоть!

Ооо! Ааа! Ууу!..

Звонок из президиума:

– Хорошо, товарищ! Будет принято к сведению!

За резолюцию по докладу товарища Ордыниной выступает вне очереди, – перс, член ЦК ИрКП, не по-восточному радостный и по-восточному наивный, – он говорит по-английски:

– From all the revolutionary peoples of Iran Ygrest the greates and the most liberal Russian Republic in the world and I hope, the day will come! – мужики слушают косо, иные развязали свои узелки, чтобы поесть пока непонятно.

Затем был доклад Исполкома:

– Товарищи! Вы единственные хозяева революции, съезда и уезда!

Затем был обед: «кто не работает, тот не ест».

Затем был доклад земотдела. И заканчивая доклад, (из лесов, от полей, от деревень и сел приехали делегаты!) докладчик сказал:

– А в заключение я должен сказать, товарищи, про волков и о мерах, принятых в борьбе с этим бичом рабоче-крестьянской разрухи! Пока в отделе охоты земотдела зарегистрировано семь стай в количестве сорока пяти волков! Мобилизуются все охотники уезда и вас, товарищи, мы просим всемерно помогать на местах!

– Ооо! Ааа! Ууу!

На развальнях, из рассветов, от лучин, печей, овчин, от полей, лесов, суходолов, – от волков, – приехали члены съезда в зипунах, лаптях, тулупах, валенках. – Дог заворочался в зале.

– Ооо! Ааа! Ууу!..

– Конешно, товарищи! Мы победим и эту разруху!.. –

– Арише Рытовой –

– Ах, как громко смеется она, девка в двадцать семь, – не потому ли, что даже весело ей вывозить на себе: и папашу как бочка, и мамашу как щенка, и каменный дом с мостовой на дворе, – ей, пополневшей даже, много раз стриженой всюду, в бане подпрятавшей сало свиное?!

Папаша же Рытов, –

– папаша же Рытов вдруг скрылся, как кот Карла Карловича, в каких-то бурьянах: стало быть, барометр упал к непогоде.

С холмов видны лишь в пирамидах каменноугольной пыли – кресты окаменевших переулков в каменных домах поселка городского…

Но барометр упал не потому, что идет съезд советов (съезд советов у меня только, чтоб сказать о волках), – а потому, что внизу поперли банды белых.

В каменном доме Ксении Ордыниной, из которого выгнаны всяческие Ариши Рытовы и мимо которого ходят двумя ногами на четвереньках, – избывать Ксении Ордыниной ноябрьскую ночь. И дом, и город, и ночь, и тишина – избывали папашу Рытова. Ксения одна избывала часы до товарища Черепа, от губ которого нет возможности оторваться, и каждый шорох судорогой пробегал по спине и наяву шли сны – о снах. –

– Вот эти сны. Как их передать?.. –

– Каждый шорох судорогой пробегал по спине, немотствовал в ноябрьской ночи, в морозе Чека.

Но этой ночью не было никакого собачьего наваждения, телефон же прозвучал резко:

– Товарищ Ордынина. Вас просят в Чека.

– Что?

– Идут допросы. Перебежчики.

Это – за сутки до съезда.

Ночь. Шипят сосны.

Еще с синих сумерек поднялась слезливая луна, шла над снегами колкая поземка. Идут над землею мглистые облака, луна за ними мутна и поспешна. Перед ночью на суходоле, там, где всегда собирается стая, выли волки, звали вожака.

Вожак же лежит в буреломе – весь день и всю ночь.

Шипят сосны, и кругом молодые елочки, уже переставшие хмуриться. Много лет назад прошла здесь необычайная гроза, свалившая борозду сосен. И здесь волчиха приносила детенышей, которых надо было кормить. Волк жил, чтобы рыскать, есть и родить, как живет каждый волк. – Не было едова, были вьюги, волки садились в круг, лязгали зубами и выли ночами, тоскливо и долго, вытягивая нерв за нервом.

Шипят сосны, и волки – воют, воют, воют, призывая вожака.

Вожак же лежит в буреломе.

Три ночи тому назад, за оврагом, у тропы к водопою, у молодых елочек, заваленных снегом, волки в черной ночной мути, шаря по полям, нашли дохлую овцу. Долго сидели вокруг нее волки, воя тоскливо, труся придвинуться ближе и пощелкивая голодно зубами, слезясь жесткими глазками. А потом, когда бросилась стая с визгом и воем на дохлую овцу, с поджатыми хвостами и – точно под палкой собака – с изогнутыми костлявыми спинами, – в серой ночной мути, – не заметила стая, как попала в капкан – самка вожака, чтобы метаться на лязгающей цепи и выть до рассвета, – и утром пришел Володька, вскинул самку на лыжи и увез в залу к скотине.