Том 1. Голый год - Страница 122

122

Жо-сюэ тен тень куй!
Во цин ши-фу кай.

В волчок прошептал китаец-страж:

– Ни гуй син? – твое дорогое имя?

На столе в камере на ночь остались шахматы, слепленные из хлебного мякиша. Ночью китаец с'ел шахматы, слепленные из хлебного мякиша. – А у дворцов на Зимней Канавке из зеленой воды в ту ночь выплывали – в тумане, окутавшем перспективы проспектов – двенадцать дебелых сестер лихорадок, Катерины, Анны, Лизаветы, Александры, Марии – императрицы – что-бы поплыть на Неву-реку, как Иртыш-река, к Петропавловской крепости, травку рвать там на границе, цынгу разбрасывать, слушать давний спор Алексея с Петром, стон поэта Рылеева, марши Николая Палкина, – поозерные сказки выведывать, – чтоб смотреть, как на Неве-реке справа красные горят коммуникационные огни, слева – белые, – чтоб увидеть там в тумане – сквозь туман – из тумана восставшую Великую Каменную Стену, поставленную императором Ши-Хоон-Ти за два столетия до Европейской эры.

– Во гуй син? – твое дорогое имя? – прошептал волчок.

– Во-син ли Ян.

Был час, когда приходили, чтоб вызывать. Китаец подошол к Людоговскому, присел рядом на нарах на корточки, в полумраке выползла конская челюсть, усмехнулась, скорчилась:

«Кюс-но?..»

Двенадцать сестер лихорадок плыли по Неве, туман пополз в оконца. Тогда загремел замок, чтоб прижать каждого к нарам, притиснуть в тоске; – «вот, ведь я же лежу, я лежу на нарах, я сплю, зачем? – Я-же сплю, – я-ааа!.. за что?»

– Красноармеец Лиянов.

«…Вот, ведь я-же лежу, на нарах, я сплю, – не я, не я-аааа, – не меня!»

Красноармеец ушел. Загремел замок, снизив своды, стиснув камеру. – Можно закурить, чтоб не задохнуться. – Хинки-бы, хины, – туман, лихорадка. – Невидно – Невы дно глубоко, где двенадцать сестер. Красноармеец Ляонов – «кюс-но!» тю-тю!.. – «Столетия ложатся степенно колодами. Столетий колоды годы повторяют и раз и два, чтоб тасовать годы векам – китайскими картами. Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны. – Как-же годам склоняться – перед годами? – они знают, из чего они слиты: не даром по мастям подбирают стили лет.» Петр – есть камень, и заштатный город Санкт-Питер-Бург – есть Святой-Камень-Город. Но Санкт-Питер-Бург – есть три, и посему – есть фикция: перспективы проспектов Санкт-Питер-Бурга были к тому, чтоб там, в концах срываться с проспектов – в метафизику.

«(ни) (ты) (один) (еси) (продавец) (Петр)…»

«Хинки-бы, хинки!» –

«Кюс-но!..»

Тогда загремел замок, чтоб прижать каждого к нарам, притиснуть в тоске: «вот, ведь я же лежу, я лежу на нарах, я сплю, зачем? – Я же сплю, – яааа! Зачем?»

– Инженер Людоговский, Смирнов, – Петров…

«…Ведь я же лежу, на нарах, я сплю, – не я, не яаааа, – не меняа!..»

Коридоры, приступки, ступень. Мрак. Электрическая лампа. Мрак. Электрическая лампа. Плеск воды, приступочки, ступеньки. – Свет, подвал – и: два китайца: – ах, какие косые глаза! – и кто так провел по лицу, чтоб вдавить лицо внутрь, раздавив переносицу, лицо, как плакат, с приставными зубами? – а походка – у китайцев – женская… Инженеру нельзя было корчиться…

– Ага!..

И все. Последняя мысль – последняя функция коры большого мозга – через несколько недель – была – нечеловеческою мыслью

– ибо фосфор омылил кору большого мозга, в мутной воде – в зеленой воде в проточной воде. Туманы, – хинки бы, хины!

Глава третья, последняя, ибо Санкт-Питер-Бург – есть – три

Мальчик – за все свое детство – не видел ни одного дерева, ибо он жил за стеной, уже в Монголии, Стране Тамерланов. В Санкт-Питер-бурге, там, где столпились улицы из городков московской губернии, – Рузская, Московская, Серпуховская, – на русской, на московской стороне, в переулочке, на перекресточке – у дома в два этажа, у нежилого, у покинутого, – сквозь разбитые окна в магазине внизу – видно было открытую внутреннюю дверь в пустырь за домом, – там срублены были тощие топольки. Китаец – своими руками – спилил, выкорчевал тощие топольки. Китаец – своими руками – выбрал все камни и камешки. Дом покинули русские, по русски загадив: китаец – своими руками собрал весь человеческий помет, с полов, с подоконников, из печей, из водопроводных раковин, из коридоров, – чтобы удобрить землю. Там, кругом пустыря были кирпичные брандмауэры, на одном из брандмауэров росла бузина. Все камни, жестянки, обрезки железа, стекло китаец сложил квадратами под брандмауэром, – китаец нарыл грядки и на грядках посадил – кукурузу, просо и картошку. – Был серый – финляндский – поозерный – денек. Китаец встал с жолтой зарей – и весь день, за весь день, – каждый кусочек, каждую былинку, отрогал, охолил своими руками. И весь день китаец пел боевую, бунтовщическую китайскую русскому уху звенящую тоской невероятной – песню:

Тен-да-тен мынь кай!
Ди-да-ди мынь кай!
Жо сюэ тен шень куй. –
Во цин ши-фу лай!

песню, в которой говорилось о том, чтоб – «небо растворило небесные ворота, земля растворила земные ворота, чтобы постигнуть сонм небесных духов, ибо Кулак Правды и Согласия и Свет Красного Фонаря сметут одним помелом. И звезда Чжи-Ююй, обручившись со звездой Ню-су, помогут им, спасут и охранят от огня заморской пушки.» – Был серый денек. Мальчишки соседних домов, которых китаец выжил из пустыря, где они играли в Юденича и в карточные бюро, забирались на брандмауэр, висли на нем ласточками в ряд и кричали:

– Эй, ходя, косоглазый чорт! Кто тебе косу то обрил?

122